Рассказ

Уважаемый Режиссер, мне очень близка Ваша позиция по большинству серьезных вопросов нашей действительности. Да! Надо возвращать народу имя Сталина. У меня вот есть рассказ, готовый сценарий, как выразился один из моих читателей, для очень хорошего кино. Нет, рассказ не о Сталине, вернее, не только и не столько о нем. Он  русском солдате. Рассказ небольшой. Будет пять минут, посмотрите, пожалуйста. А на портале Проза. ру Сергей Галикин есть еще немало интересных моих вещей. Хотелось бы свои мысли перенести на экран.

Слеза несбывшихся надежд

 

«Сорок  четвертый»

 

1

 

               Переправа есть переправа и дело это непростое.  Особенно, когда танки, чадя синим солярным выхлопом, ревя натужно дизелями,  медленно  ползут по болоту, по хлипкой, качающейся, как живая, едва наведенной саперами да штрафниками гати. Гать из поперек уложенных  свежих сосновых бревен, снизу сбитых досками, да наспех увязанных тросами. Где болото, там – гать. Ну, а где пригорок какой, посуше – там ничего, и так можно.

      Через Днепр прошлой осенью шли уж не бригадой, а полнокровной танковой дивизией. По понтонам шли, ведь – река нешутошная! Хотя, Десну, так ту просто, вброд переходили. Разведка щупами потыкала, потыкала, глубины промеряла, вешек понаставила, и – вперед, мазута!

   А – Днепр, он степенный, широкий, а где неширокий, так там глубокий. Вот и думай.

   Но все же переправились, немец мины кладет, понтоны от близких взрывов качает, трясет, а ехать надо. А на том берегу, еще не прибранные, штабеля пехоты. В рваных шинелишках, кто в гимнастерке, кто почти голый, по-разному  мужики свою смерть приняли. Сапог ни на ком нет, одни обмотки без ботинок. Босые посиневшие ступни, растопыренные скрюченные ладони, тысячи и тысячи, даже бывалым танкистам на такое смотреть было жутко.

      Приостановил тогда Иван машину, сам не знает зачем, чуть высунулся в открытый люк, сокрушенно качая вихрастой головой, всмотрелся в те штабеля, какие поближе, вдруг знакомый кто?

    А в спину, ну, хоть ты танкошлем снимай! – летит, гремит и гавкает от начальства из командирских наушников одно и то же:

      - Быстрей! Еще быстрей!! Сук-кины сыны! Не сбавлять темп движения! Вперед, вашу мать!

     Старались, конечно,  обходить те штабеля, свои же, наши  ребята. Ну, если где какой выпал, то и топтали. А что им теперь, покойникам. Бог простит.

                 Тут же – труба - дело, болото! Туман да прямые и тонкие, как те спички, сосны. Белоруссия! И идет через болота по хлипким гатям уже не дивизия, армия танковая, едрена вошь,  прет!

       Иван едва успел вдавить сцепление, снова сто-о-о-п! «Тридцатьчетверка», поклонившись пушкой бортовым  впереди идущей машины, застыла на трехста оборотах. В наушниках комбатовский мат-пере-мат:

    - Что за остановка, да что за остановка! Вперед, соколы мои! Не прекращать движение, с-сукины сыны!!

       Засквозило чуть,  свежей болотной гнильцой потянуло, когда лейтенант  откинул свой люк. У Ивана - то он открыт на всю, не в бою ведь. На марше. От этого сквознячка у него осенью под Киевом командир сгорел. Уже седьмой за войну. Сам-то Ваня, когда им с километра болванка от «Тигра» вошла под башню,  кошкой кувыркнулся под машину, а командир, штекер от шлемофона в горячке не отключив, свой люк откинул и шасть - наверх! Ну а… Проклятый кабель его назад, в башню, и сдернул! А ведь пошла уж тяга, ну и полыхнуло…

     Оттащили они с заряжающим, когда подошла пехота,  своего командира обуглившегося под лесок, да и зарыли. Кол воткнули, дощечку приладили, такой-то, мол. А от наводчика и вовсе – ничего не осталось, только руки…

       Чуть Ваня привстал с сиденья – и уже на полтуловища  на свежем воздухе, все слышит и видит. Была б перед корпусом травка, то можно б покинуть танк и кувырком. Так даже привычней. Эко дело! Но перед носом вонючая рыжеватая хлябь с синими  разводами масел такая качается, что и утонуть можно! Писаря без вести пропавшим, едрена вошь, еще запишут.    Подтянувшись, выбрался, нога на лючок пулеметный, обычное место командирское, рукой за пушку, вытянул шею. Че там?

       А там, на три машины впереди, развернуло экипаж один. Видно, газанул сверх меры мехвод, новичок  из пополнения, а ведь это не те машины, которые в учебке, эти боевые, тут не до шуток, тут топливная аппаратура  подкручена, для повышения скорости, как водится, хоть и запрещено это регламентом. Вот их и крутануло. И сбросило с узенькой гати прямиком в топь, в болото.

      Видит Иван, что моторный отсек и вовсе, почти весь под воду ушел. Машина, конечно, заглохла. Командир танка, в угловатом новеньком комбезе, сосунок, только из училища, мечется тут же, весь красный, пискляво, по - юношески орет, материт мехвода, почем зря, а тот, морда чумазая, только злобно зыркает глазами из танкового полумрака.

      Пехота цепочкой мимо идет, те матерятся, те ржут, подкалывают, пожилые, те головами только крутят, мол, не полуторка! Толкануть всем миром не получится.

       Сзади выкрашенная в камуфляж «Эмка», тоже на форсаже, подходит. Для автомашин своя гать постелена, похлипче и поуже. Но и там затор: «тридцатьчетверка»,  как черепаха, сползая в болото, зацепила ее траками и разворотила, поставив вверх тарамашками.

     Сердитые саперы теперь, отборно матеря все танковые войска, возятся, ту вздыбленную гать наскоро укладывая на место. А там, когда крутаноло танк,  как раз шел тентованный «Студер», так и тот уже в болоте купается, только погнутый верх кабины видать. На ней сидит мокрый щупленький водила и, содрогаясь и жалобно скуля, рассказывает проходящей пехоте, сколько у него под болотной водой, в кабине, добра какого осталось.

            - Иди, Вань, а? Ну хоть попробуй! От комбата спасу ж нет! – новый командир, из сормовских, снимая танкошлем, умоляюще на Ивана глядит, - может, сдернешь?! Ту «Маруську»? Ну кто ж еще сможет? А ты везучий…

- Сплюнь, командир! – Иван искоса ругнулся, на летеху не глядя, - там же форсунки нахрен затянуты, еще Щербань покойный колотился, ну, а этот еще не приловчился, вот и развернуло его… Толкануть его подальше, чтоб не мешал,  да и хрен с ним, тыловики вытянут.

- Ты, Иван, смотри, хоть у нас не подкручивай эти… Самые форсунки, - с командной ноткой в голосе, немного помолчав, назидательно говорит  командир, - мы и так… Не в почете.

      Иван бросает на него такой выразительный взгляд, что тот умолкает на полуслове, сам же, не спеша закуривает и вместе с горьковатым дымком выдыхает негромко:

- А в атаке я тебе на чем, едрена вошь, под шестьдесят даю? Там скорость нужна. К тому же « Тигру» сбоку еще подскочить надо, пока он башню провернет.  Метров на пятьсот  надо. А не успеешь… Ты пожить еще хочешь, так молчи, командир. Это у всех так, зампотехи все знают. Пойду, едрена вошь, погляжу.

      А вокруг утопленника – чумазый  танковый народ уж собрался, галдят, как воробьи на току, матерятся! Каждый умные советы дает. Летеху того затюкали уж, пацана. Ваня молча – прыг на броню, и ихнего мехвода так, по - отцовски, по плечу ладошкой, вылазь, мол!

      Тут та самая, камуфлированная «эмка», трясясь по бревнам, подлетает. Генерал-майор, молодой пехотный комдив, морда красная, спиртягой от него за версту несет, злющий, как черт, на ходу кобуру расстегивая, на худенького лейтенантишку, как тот беркут на ягненка:

- Т - твою мать, и наоборот, и так, и р-р-аз - этак!! - и по-солдатски, по-окопному, так и понес!

- Чтоб через пять минут, -кричит на все болото, мощный дизельный гул перебивая, - не уберешь свою гробину, твою дивизию-мать, я тебя тут на месте! Пристрелю! Собственной рукой! Как собаку! – ну, и так далее.       Прикинул Иван и решил, видать получил этот пьяный комдив  только - только от начальства хороший нагоняй за слабый темп марша. Вот и вызверился на пацана -  летеху. А летеха онемел, как воробышек перед удавом, вытянулся в струнку, дрожит всем щуплым телом и только большими глазами моргает. Может быть, человек  в первый раз перед собой живого генерала и видит!

     Уехал комдив. Ребята  вдруг замолчали, стали расходиться по машинам: попадешь еще дураку под горячую руку! Пьяный, он же дурак  дважды.

- Сжатым че, не запускается?! – не глядя на мехвода, Иван кивает на компрессор.

- Да… Кончился уж воздух…- тянет тот кисло.

- Аккумуляторы давно подзаряжал? – Иван уж за рычагами и танкошлем его узковатый  на свой лоб натягивает, - выставляй их наружу, суши,  должен ухватить!  И кричит уже тому летехе:

- Если заведется, я его только глубже толкну, так что не обижайся, командир!  Тут вариантов нет! Пойдет, только вниз! – и смеется уже, скаля желтые свои зубы и озорно подмигнув, - соглашайся, парень, а то  и в самом деле, едрена вошь, расстреляет тебя пехота!

          И правда, выставили батареи из ниш, на боеукладку, только провода, насухо вытерев клеммы,  накинули, крутанул Ваня стартер раз –только недовольно кашлянул дизель, глухо проворчав выхлопными,  крутанул два – и нехотя затарабанил, и взревел, родной!

      Ребята счастливому летехе руку жмут, поздравляют:

   - Да  куда там! Это ж Иван с первой роты! С лета сорок первого на тридцатьчетверке, знает ее, заразу, как…

      И не заметил же почти никто, как «эмка» та, раскрашенная,  опять, тут как тут! Генерал, моложавый, длинноносый, как грач, лет около тридцати, в одном кителе, шатаясь, молча, с каменным лицом, опять идет к танку, на ходу, на отлете  передергивая затвор «тэ-тэ-шника».

    Ребята, какие возле танка еще болтались, видя такое дело, от греха все как-то шустро рассосались, кто куда.

     Вплотную подойдя сзади к худеньком летехе,  комдив уверенно приставил пистолет  к его виску, а тот не понял, что там, рот до ушей еще от радости, оборачивает голову – и ударил выстрел! Все!!

    Танкошлем  с маленькой полу-детской лейтенантской головы  как ветром в болото сдуло! Генерал  же резко повернулся  и спокойно пошел к машине, медленно застегивая кобуру и аккуратно, чтобы не испачкать свои сверкающие сапоги, обходя вонючую болотную грязь.

      Иван, прогазовывая мотор, всего этого не видел, только очень близкий выстрел заставил его повернуть голову, чуть высунувшись из люка. Видит Иван,  молоденький летеха с дыркой в голове, распластавшись на гати и кроваво запенившись, уже доходит, меленько суча ногами.

    Первая, конечно,  мысль: снайпер! Но поворачивает Ваня голову, а генерал уж тщательно сапоги вытирает о траву, спокойно в машину садясь. Ребята, кто был рядом, с раскрытыми ртами так и застыли, как немые.

Видел он разное за три года войны. Все стало ясно Ивану.

- Он? – вытирая руки от мазуты тряпочкой, спокойно спросил  он мехвода, кивнув в сторону фыркнувшей «эмки». Тот аж трясется, красный, как рак, лоб в крупных каплях пота:

- А-а!… Д-д-а!! А к-кто ж… Пьяный… Же, к-как  та… С-соба-к-ка… Сду-р-ру!… Погу-б-бил  хло-пца, кур-рва! – и, закрыв глаза ладонью,  отвернулся, сдернув с головы танкошлем.

Иван – к  боеукладке, осколочный в казенник!

    Дело привычное. Правая ладонь уверенно лежит  на маховике поворота башни, левая, наперекрест правой, наводит орудие.

« Эмка» - вот и она, в оптике! Ну, с-сука!!!

                    А потом он, очень спокойно, напевая что-то веселое, столкнул -таки невезучую ту «тридцатьчетверку» подальше, в болото, и, разом взревевшая колонна в сизых клубах дыма, двинулась вперед. Летеха, командир, с ужасом поглядывая, как Иван, как ни в чем не бывало, привычно ведет танк, оцепенело молчал, пока наводчик не толкнул его в плечо, кивнув на закашлявший танкошлем.

     Комбат на волне ротного спрашивал, кто разнес «Эмку». И, переспросив еще дважды, отключился.

- Что же теперь будет-то? Ведь расстреляют тебя, Вань, - участливо, но пряча глаза, тихо сказал лейтенант, едва спрыгнули они на траву, заглуша на берегу мотор, - ведь не тюху-матюху угробил…

- Не ссы ты, командир, все нормально, – смачно сплюнув и своими выцветшими глазами в первые в упор и глубоко заглянув  в глаза лейтенанта, произнес Иван - не тюху… Сволочь  кончил, жалко  его водилу только… Хотя… А что касаемо… Подо мной, едрена вошь, пять  машин уже сгорело. Все равно мне как-то… Днем раньше, днем позже. Я столько ребят уж схоронил, что и самому… Едрен-на вошь! Тут уже нечего… И делать. Ладно. Едрен-на вошь!!

      Подошли и ребята, вся рота, переживают, головами качают. Ротный, со словами:

- Ты… Не сердись ты на меня, Иван Евсеич! - на всякий случай отобрав у него «ТТ», отошел и дрожащими пальцами пытается закурить, бросая наземь ломаные спичку за спичкой.  

    С западной стороны, от головы колонны, весь в клубах пыли, уже несется «Виллис» их комкора. Знают все, что тот с Ваней давно, аж от Москвы воюет, когда в комбригах еще ходил. И знают, что Ваня его на руках семь верст пер по лесам раненного, но в Вяземский  котел они тогда не попали.

    «Виллис», подпрыгивая на кочках,  катится еще, а комкор уже, на ходу соскочив, фуражку поправляя, красный, как разъяренный бык, быстро идет к колонне.

- А ну!..  Иди сюда, Иван!! – не своим голосом хрипло зовет он мехвода. Тот повернулся и пошел, слегка своим ребятам кивнув.

       Что-то быстро сказал комкор ему, тот коротко ответил, сели они тут же  в машину – и все, больше в бригаде никто и никогда Ивана не видел.

2

       Зеленый, порядком обшарпанный, старый штакетник, местами робко выглядывающий из-за густых зарослей перезрелого конского щавля, высоченного ядреного будяка да мохнатой,  с ржавыми широкими листами растопырки, упирается в кирпичный угол невысокого флигелька с давно некрашеными рамами и чуть покосившейся от времени бронзово -кирпичной трубой. За тем забором – такое же непролазное буйство дикой растительности и лишь узенькая малозаметная тропинка, вьющаяся от ободранной калитки к домику, указывает на то, что все-таки какая-то живая душа еще пока обитает и в этом укромном уголке мира. Над старой замшелой шиферной крышей раскидисто покачиваются зрелые гроздья огромной белой акации, заслоняя от солнца почти весь домик и наполняя предвечерний воздух  тонким нежным ароматом.

                   - Евсе-ич! А Евсеич? Гос-с-поди, как зарос-то… Дед! Ты живой тут, сосед! Как Полины не стало, – тетя Клава, в домашнем цветастом халатике, с трудом прокладывая себе путь своими мощными формами, медленно пробирается по тропке к крыльцу, держа в руке алюминиевый бидончик, - а ну, выди на минуту! Уф-ф! Не-м-а-а хозяюшки…  Дед! Я тебе вот молочка принесла. Евсе-ич! Не помер ли  ты часом? Де - ед!

       -Гм… Гм… Ну, чего расшумелась, Клавка! Туточки я, на скамейке! –Иван Евсеич, в полосатых новых брюках, в свежей отглаженной рубашке, свежевыбритый и пахнущий «Шипром», гордо восседает на вросшей в землю скамеечке, откинувшись на спинку и распластав в стороны  руки, -вот, косу правлю. Гм, гм… Садись, коль пришла.

     Тетя Клава, осторожно поставив бидончик на широкий ржавый пень, когда-то служивший дедовым друзьям - ветеранам картежным столиком, кряхтя, жалобно охая и ухватившись за поясницу, присаживается рядом:

   -Че вырядился-то, старый? Не свататься, часом,  собрался, - иронично  улыбнувшись и подмигнув, толкает она его легонько в бок, - так я в дружки к невесте пойду! Ох, и погуляем! А-а?! Дружка только выбери мне подходялого такого, помоложе, да побогаче, да смотри, не промахнись!

     -Э-эх, ты-ы-ы, невеста – много ж в тебе места! – иронично качая белой головой, смеется от души  Евсеич, сверкая железным зубом, - тебе, Клавка, едрена вошь, теперя не жених нужен, а… Перина! Ишь, разнесло, как… Ту репу в духовке!

      -А кто ж мне, а кто, ну кто, а? Ну кто -  мне нужен-то? – задетая за живое, красная, как помидор, не унимается  тетя Клава, - да моего слова, чтоб ты, старый пень,  зн-а-ал, два человека на сегодня дожидаются! Ага! – и обиженно поджимает губы, всем своим видом показывая, как глубоко затронуто ее женское самолюбие.

    -Ладно, ладно, Клавочка, не дуйся, я не со зла, - Евсеич миролюбиво уже улыбается и поднимает тощий указательный палец, - внука вот жду! Самого меньшего, Женьку, ага. Два года не виделись! В армии паренек был, да-а-а…

   Он умолкает, морщит лоб, переводит взгляд на бидончик:

- Вот! Должон быть с минуты на минуту, во-от что. Хлопец получился, ну… Весь в меня!! Сказал, дед, прибуду на пару дней, помогу тебе по хозяйству. Ну, я и… Вот… Хотел, было, Клавочка, и сам будяки эти косой  посбивать, да в поясницу так шибонуло, едрен - на вошь, аж в глазах темно стало. А за молочко спасибо, Клавонька, угощу Женьку  домашним. В городе-то настоящего молока нынче не продается, пишут, что одни химические замесы белого цвета… Отрава для желудка!

   - Посуду-то  давай, жени-их! – тетя Клава  уже  вполне мирно, но так же , кряхтя и охая, подымается со скамейки, - пойду я, пока гости твои не нагрянули. Неудобно как-то…

      Внук, вымахавший за эти пару лет под два метра, крепко обняв Евсеича и окинув оценивающим взглядом раскинувшиеся во дворе непролазные джунгли, тут же повернулся к своей машине и достал из багажника новенький  аппарат, с миниатюрным моторчиком, с пластиковым литровым бачком, никогда доселе дедом не виданный. Но тот, всю свою жизнь связанный с разной сельской техникой, перевидавший кучу всяческих косилок, тут же смекнул, что это за зверь и, взяв в руки, робко усмехнулся в усы:

- Ишь ты-ы… Эк придумано! И что, тянет ее такой движок? Едрен – на вошь! А не тяжеловата?

 - Все путем, деда! Это ж триммер! Китай! Вот, гляди… На плечо вешается. Сейчас тут будут,  и причем очень быстро, все твои джунгли лежать! Куликово поле! – и, победно улыбаясь,  рванул шнурок пускача.

       Уже поздно вечером, едва спустившись с крыши, где было заново прибито несколько послабленных ветрами шиферин, уныло громыхавших над головой Евсеича долгими осенними ночами, усталый за день Женька, моя в рукомойнике руки, вдруг, как что-то вспомнив, повернулся к деду, хлопотавшему у стола над ужином:

- Да! Чуть не забыл, дедуль! Я на прошлой неделе  твой «сорок четвертый» на памятнике видел!

- Да ну-у-у! – тот и рот разинул, вполоборота развернулся,-  не может такого быть, то ты ошибся, Жень. Их на памятники не ста-а-вят, - Евсеич открыл синего цвета шкафчик, с большим цветным портретом Сталина под стеклом дверцы, доставая две стеклянные рюмки, - «тридцатьчетверки»  восемьдесят пятые повсюду стоят. Даже там, где «Шерманы», - он усмехнулся, - хе-хе-хе, проходили. Не-не, ошибка! Издаля, небось, видал?

     Женька, вытирая ярким полотенцем руки, вплотную подошел и, заглядывая в выцветшие, под густыми белыми бровями,  дедовы глаза, тихо сказал

- А вот и нет никакой ошибки, дед! Я что, слепой? «Сорок четвертый». Точно такой, как на той фотке, где ты на войне с комкором своим снят. В Жуковке, в центре,  возле школы стоит. Это вот, рядом, по трассе километров шестьдесят  будет. Так, на небольшом постаменте… Веночки, цветочки, ну, все, как положено.

-А ну, гляди еще, он? А?! – неожиданно взволнованный Евсеич, уже бросив кухарить,  достал из глубин сундука потрепанный, красно - бордового цвета, фотоальбом и, раскрыв его на нужной странице,  дрогнувшим вдруг голосом, пристально вглядываясь в лицо внука, бормотал, заметно волнуясь:

- Ты это… Жень… Ты, ты хорошо, давай,  гляди, я ведь… Он или не он? Я ж его, гм, гм… Его уж сколько годов, после войны так и… Н-не встречал, не видел ни разу…

 И дед суетливо смахнул с глаз слезу, быстро отвернувшись, стал громко сморкаться в платок. Женька, едва взглянув на снимок, твердо кивнул головой, поднял глаза и  удивленно уставился на старика:

- Ну ты даешь, дедуль… Как будто это не железо, а… Прям, живой человек! Старый друг. Я просто тащусь с тебя… Да он же! Ну вот. Он!! Че ж  я, слепой совсем, что ли…

- А-а-а… Люк у него впереди, ну, мой, лю-ю-к  мехводовский… Он есть? –все никак не унимается, не скрывая волнения, аж пританцовывает старик, - ну, впереди, на лобовой плоскости? Есть?

- Нету  там никакого люка, только щели… Эти… Смотровые. Люк там сверху, под башней. А башня такая же…

- Триплекса. Ага-ага… Точно, Жень! – весьма озабоченно бормотал Евсеич, - Не «тридцатьчетверка» ! А не «Матильда»? Та не, не-не, такого и вовсе быть не может… Во-от, обрадовал-то! Внук! Выходит, он, едрена вошь!

      За ужином Евсеич все ерзал, как перввоклассник, места себе не находил. Женька аж малость обиделся: про что речь не заведет – дедуля все на тот танк разговор переводит! Потом, раскрасневшись, и вовсе, загорелся, как солома:

- Все! Все, все! Завтра же отвези меня к нему! Шестьдесят верст, не дальний путь. Я ж его перед смертью хоть потрогаю… А вдруг, мой, а, Жень? Мой? Ну, тот самый, а?

- Не, дед. Твой же весь латанный - перелатанный был, пробоины на башне наспех болванками позаклепаны. Так? Ты ж сам говорил… А этот, не-е-т, видно, и в боях-то не бывал. Не потрепанный. Новенький какой-то! Так, хватит! – внук попытался перевести разговор в другое русло, - завтра с утра ополоснусь в речке и заедем к бабе Поле на кладбище. Хоть там-то бурьяны до неба у тебя не стоят? – и, лукаво улыбнувшись, погрозил деду крупным кулаком, - смотри мне!

    Еще по рюмашке пропустили, посмеялись, легли спать. Женька с дороги неблизкой, да под водочку  – уснул тут же быстро и глубоко. А Евсеич глаза только сомкнет, полежит-полежит, нет, не спится! Не уснуть старику, ни за что не уснуть, разнылась  где-то глубоко рана старая,  душевная. Они, раны эти, никому не видны, заживают, рубцуются-то вроде незримо, а болят, проклятые - хужей, чем зубы.

3

      Очухался Иван уже на полу холодном, бетонном, в полумраке. Сел, качаясь, выхаркнул кровавое месиво со рта. Разгреб на ощупь, два своих зуба там нашел. Еще два  шатаются. Башка, как горячими гвоздями набита, тяжела и гудит, спасу нет.

    Полез на коленках в угол, рукой топчан нащупал, хотел было забраться на него, остро в самый дых кольнули ребра, да и не хватило сил в руках. Опершись спиной о край топчана, сел, ноги с трудом вытянул, стал мучительно вспоминать, что было-то…

     Командир корпуса, всю дорогу сурово молчавший, когда привез его в штаб армии, улучшив минуту, едва остались они одни, взял его крепко за плечи, с уже оторванными хлястиками погон, и, в глаза пристально заглядывая, говорит, чуть не плача:

  -Что ж ты… Ты наделал, Ва-ня!! Ведь расстреляют,  дурака-а-а… А я на тебя, родной ты мой, уже и  представление на Героя готовил! - и умолк, голову бессильно уронив.

     Иван рассматривает свои черные ладони, угрюмо молчит. Сказать тут нечего. Расстреляют.

   Тот опять:

- Где же… Где же башка-то твоя была-а… А?! Эх! Ваня, Ваня… Да я! – комкор вскочил, сжал кулаки, отвернулся к окну, глухо заговорил:

- Я, Иван… По правде говоря, этого алкоголика и придурка Соболева и сам… И я бы… В расход… С нашим удовольствием… Но! За ним Гордов стоит, они вместе когда-то в штабе дивизии ведрами водяру жрали да баб драли… Гордов! Ну, а за тем – сам Жуков, и вот это уже  скверно, Ваня! Э-эх, Ваня! Да… Ты ж у меня один из той, самой  первой моей, начисто полегшей,  бригады и остался! И то, только потому, что меня, считай, покойника,  по лесам выноси-и-л! – он глубоко вздохнул, опустил бессильно голову  и на минуту задумался.

   Поднял комкор сухие строгие глаза, наклонился над сидящим Иваном, заговорил уже другим голосом:

 - Ты, браток… Слушай сюда. Пока тебя смершевцы мордовать тут будут, ты потерпи, браток. Ничего такого им ты … Ни в коем разе не подписывай! Понял? Я попробую с самим Рокоссовским переговорить… Может, Костя и поможет чем. А может, нахер пошлет, накануне такой операции, не знаю. Хоть бы штрафроту тебе, дураку, выпросить…

- Та… Не надо, командир, - Иван виновато опустил глаза и отвернулся, - ты не колотись… Мне уже все равно. Хватит, едрена вошь… Устал я от всего этого. Все! Не хочу жить, нет никаких сил у меня больше, командир, нету!  Оставь мне пистолет, я сам… Ну, или пристрели. Скажешь этим, мол, поругались, накинулся, ну, там… То - се…

- Ну нет, Иван. Нет!! Я тебе дам «то-се»! Отставить!! А ты мне, Ваня - вдруг, понизив голос, склонился над ним  комкор, влажно блеснув глазами, - когда я у тебя… Наган просил в лесу, тогда, в сорок первом, под Вязьмой, помнишь?! И что тогда ты сам сказал, помнишь? Так я тебе напомню. Ты, Ваня, сказал мне тогда, своему командиру,  умиравшему и потерявшему всякую надежду, сказал очень просто, но доходчиво: «Танкисты не стреляются, комбриг,  танкисты - горят!»

     В коридоре загрохотала железная дверь, застучали по каменным плитам сапоги. Комкор резко разогнул спину, выпрямился, отвернулся к стене:

   - И ты тогда очень правильно сказал!  Хочешь сдохнуть – сдохни в бою, сука! Умри… Не зря! Как боец и как мужик! - он развернулся, опять глубоко, пронзительно  заглянул Ивану в глаза:

  - Все! Иван. Держись!.. Идут уже за тобой. Прощай, браток!  И… На всякий случай и – прости!

                 Следователь Особого отдела,  чернявый моложавый майор с новеньким орденом БКЗ на кителе, видимо и  сам, впервые видя перед собой такого необычного подозреваемого, уничтожившего из танковой пушки не кого-нибудь, а генерала, командира дивизии, да не просто, как это на войне подчас бывает, случайно, а совершенно  умышленно, хладнокровно, да еще накануне большого наступления, во все глаза уставился на поникшего Ивана.

     В принципе он, немного наведя справки, уже набросал начерно этому танкисту обвинение, оставалось только самое простое: заставить танкиста его подписать, да привести, как говорится, в исполнение. Ну, и трудиться дальше, по партизанским  ведь местам армия идет, работы СМЕРШУ –непочатый край! Вон, сколько среди народных мстителей людей с неясным, с темным прошлым, еще с лета сорок первого, когда в этих лесах да болотах несколько наших армий  первого эшелона рассеялись. Всех и каждого теперь проверить надо! Ну и что, что он три года по немцам из кустов палил, свою башку подставлял? А может – стрелял не прицельно? Завербован?! Проникнет такой элемент в армию с определенным заданием?

     В общем, с этим танкистом  долго возиться не стоит. Некогда.

- Ну?! Говори!

       В подвальном кабинете следователя тускло горит над его столом одна небольшая желтая лампочка. Где-то в углу монотонно капают на каменный пол капли воды с потолка: тум-тум-тум… Пахнет почему-то карболкой, как в медсанбате. Очень тихо.

    Иван тщедушно разводит заскорузлые ладони:

- Что тут и говорить-то, товарищ май…

- Гражданин майор, граждани-и-н, ты понял меня?! Кончились для тебя товарищи, с-с-ука!! Враг ты теперь!!! Дерьмо собачье! – грохнув ладонью по столу, кричит в нетерпении следователь, вскакивая из-за стола и сбоку подбегая к Ивану.

   Короткий удар в ухо бросает его на плиту пола. Начищенные сапоги безжалостно бьют под дых, в лицо, в пах…

    Иван, скрючиваясь, хрипит, проваливается в черную глубокую яму, дыхание его останавливается, желтый тусклый свет меркнет… Ледяная вода из ведра возвращает его в сознание…

    И снова страшные, зверские удары, и снова – в пропасть… Все, мрак. Ледяная струя, теперь очень медленно, на темя…

    Два дюжих  мордатых смершевца с закатанными рукавами гимнастерок бросают его, как былинку,  на табурет, держат с двух сторон за плечи, чтоб не свалился. Один за мокрый чуб поднял голову, безжизненно упавшую на грудь.

   Следователь угрюмо молчит, Ване в глаза долго и пристально смотрит как удав, не мигая. Потом спокойно так, как старому доброму знакомому, говорит:

- Сейчас тебя, Иван,  обратно в камеру отведут. Ты там все, не спеша, обдумай. Ну, как ты, бросив исправный танк,  фрицам под Вязьмой в плен добровольно сдался, в октябре сорок первого года, как предложил им, в обмен на жизнь, свои услуги. Как они тебе подготовили легенду и дали задание. Понятно, Иван? Какое задание? Да то, что ты сегодня и исполнил, Иван, убить любыми судьбами генерала Соболева, талантливого командира стрелковой  дивизии Красной  Армии. Завтра все это собственной рукой мне и напишешь.

     У Ивана, хоть и голова тяжеленными  камнями набита, свет желтый в глазах крутится и прыгает, а явную несуразицу даже он видит и хрипит, давясь кровавой юшкой:

- Так… Ведь, това…, гм…гм, граж-данин сле-дова-тель, гм, он же, едре-на вошь,  тогда… Был, ка-пи-таном еще… На-верное…

- Ты, мразь, меня и учить еще будешь!! - широкое дородное лицо майора  позеленело от злости, он резко вскочил и весь аж затрясся. Иван втянул голову в плечи, глаза зажмурил, совсем так, как он раньше делал это в танке, в старой своей «тридцатьчетверке», когда раскаленная  окалина от бьющих снаружи в броню болванок начинает сыпаться тебе в лицо.

  Но удара нет. Вместо него уже потише:

- Ладно, падла. Дурак, а… Соображаешь! Напишешь, что было задано тебе убивать всех советских генералов, где только их ни встретишь, понял?! И… Вот еще что. Завтра меня не будет, придет на допрос другой следователь. Я тебя прошу по-хорошему, Иван: не зли ты его! Сядь да и пиши! Ведь зверь, а не человек! Как будто сырым мясом питается…

    Я-то ведь добрый, правильно, Лысенко, добрый я человек?! – криво усмехнувшись, бросает  он быстрый взгляд на одного из охранников, - не слышу ответа!!

- Вы, товарищ майор, душа, Вы просто… По сравнению с капитаном…

- Во-от! Слыхал, Иван? Люди эти знающие. То – то. Иди, я тебе пару сухарей пришлю сейчас, - и  устало кивает головой: «увести!»

              В сырой камере Иван долго щупает рукой брюки, но поясного ремня нет на нем, сдернули, гады, чтоб не повесился ненароком! Э-эх, а жаль!

     Превозмогая острую боль, взобрался - таки, на топчан. Лег на спину, закрыл глаза. Впервые в жизни и впервые на войне захотелось ему вдруг теперь уснуть – и не проснуться. Уже никогда! Голова его стала тяжелеть, боли немного притухать и он, после трех  суток марша по болотам и всего, что случилось сегодня, провалился в глубокий сон.

      На утро, кроме угрюмого молчаливого охранника, принесшего кусок хлеба черного да флягу воды, никто больше не приходил. Ивану тот кусок в горло не лез, отчего-то надсадно тошнило, все его тело размякло и ныло, болела жгуче голова и выбитые зубы.

   Настал уже вечер, но так никого и не было. «Ночью будут бить, сволочи, - пришла ему вдруг догадка, начисто отгоняя затеплившуюся было надежду, - ведь, едрена вошь, любимое у них  это время!» И, отхлебнувши немного водицы,  он снова крепко уснул, к хлебу  так не притронувшись.

     Но и ночью никто за ним не пришел. Ваня даже, чего уж там греха таить, сложив крестиком пальцы, в угол помолился, как смог. И снова – в тяжелой голове запутались мысли, тяжело упали веки и он забылся сном.

    На зорьке, едва первый солнечный луч несмело скользнул по ущербной кладке стены, разбудил его резкий лязг дверного  засова. Иван с трудом сел на топчане, с трясущимися пальцами  раздирая закисшие, с синевой, веки, набрякшие от побоев. В глазах – муть да туман, рябит, совсем не видно, кто там вошел.

    Но вздрогнул бывалый танкист от  такого знакомого до боли голоса:

- Эка тебя разрисовали, Ваня! Работнички тут, видно, старательные… Собирайся, я за тобой, страдалец ты наш! – комкор по - дружески крепко взял его за руку, - ничего, еще теплый, отойдешь!

            Всю дорогу до небольшого приграничного городка, где остановился штаб корпуса, молчали. Изредка только комкор, незаметно усмехаясь в  рыжие усы, покачивал головой, о чем-то размышляя, да пожилой шофер негромко, но забористо матерился на ухабах. В одном месте встала прямо средь дороги и стоит, не двигаясь с места, старая «тридцатьчетверка», моторный отсек откинут, только согнутые черные спины над ним чуть виднеются.

    Иван вздрогнул и было вопросительно взглянул на комкора, но тот, нахмурясь, одними глазами цыкнул:

- Да уж сиди ты! Без тебя тут разберутся.

       В медсанчасти палата пустая, всех раненых в тыловые госпиталя еще вчера поотправляли, к большому наступлению готовятся. Один только старик, из обозных, с загипсованной рукой и сидит, как сыч,  на кровати.    Пристально поглядел на разукрашенного Ивана, спрашивать ничего не стал, только головой укоризненно покачал.

    Но к вечеру, от скуки, разговорились. Дедок этот  уже  третью войну ломает, едва пришли наши, попросился на фронт сам, хотя б в обозе, да досадить германцу! Хвалился, что подался он «на хронт» сразу после смерти своей бабки, та его, конечно,  не пускала, ибо решил так, что «нема разницы, где помереть, смерть, она тебя повсюду найдет, так то хучь с пользой для Рассеи! Назло проклятому вражине!» И что уж ему-то помирать-то никак теперя и нельзя, ждут его «с хронту» три вдовых невестки с детишками малыми, да ягодка-дочка, еще не замужем…

    Видя, что Иван устало прикрыл веки и задремал, неожиданно понизив голос до шипения, стал ему дед рассказывать, как на днях у них в дивизии один танкист раздавил своим танком цельного генерала! С машиной! На глазах у всего честного народа, во - как!

- Врешь!! – сурово сдвинув брови, нарочито громко и недоверчиво сказал Иван.

- Да ей Богу, вот те Хрест свято-о-й! – шипя сквозь выпавшие зубы, божился старик, опасливо оглядываясь на дверь палаты и истово крестясь.

- За что раздавил-то? – Ваня удивленно вскинул брови, недоверчиво  косясь на деда.

- Да заступился тут за одного парнишку. Енерал-то его по-пьянке и пристрелил… Да-а. Ну, а тот и не стерпел! А тебя, касатик, хто ж так измордовал - то? – наконец не выдержал старик, - ты не в плену у германца, часом, был?

- Да нет, дед. Подрался тут с одним… Дураком пьяным.

- Ага… Вот и я… Пьяный, он два раза как дурак, прости, Господи… Ну, поспи, поспи, паренек.

      Поздним вечером, когда уже засерело в окнах, за Иваном пришел молчаливый седой капитан из штаба. Принес новенькую, пахнущую складом, танковую форму:

- Приведите себя в порядок, сержант. В штаб корпуса требуют.

     Комкор с глазами тяжелыми, воспаленными, но, как всегда – гладко выбритый, оживленный и подвижный, ждал его у себя, усадил за стол, налил по стопке спирта.

     Сидят. Тот помалкивает, оно и понятно. И тот молчит, на Ивана, как на диво-дивное  уставясь, только изредка усмехается, да головой покачивает.

- Не томи, командир, душа ж боли-ит! – первым не выдерживает Ваня. Руки на коленях, только дрожат немного. Во второй раз в жизни. В первый раз так они дрожали, когда вечером двадца